Весь человеческий мир, с какой стороны его не крутить, строится на инстинктах: удушающий страх, паническое отвращение, бессознательный гнев, пагубная любознательность... Целый перечень, делающий из свободной личности нечто обращенное в крошечную серую точку, дополнение огромной серой массы; и мечтать не одури глупо, но мечтать непроизвольно приходится - лишь бы не поддаться стаду, лишь бы не пойти за обществом, лишь бы суметь выжить в одиночку, не завися от кого-либо еще. Но такое биосоциальное существо как человек к такому образу жизни явно неприспособленно: человек существует для общества. А если от человека остались лишь те самые обостренные инстинкты? А если от человека не осталось ничего, кроме отголоска свободных от выживания мыслей? А что если человек и не человек вовсе, а животная сущность, которая при желании есть - ест, при желании спать -  спит, при желании бежать - бежит, а при желании убить - убивает? Голова давно кружится в адовом круговороте свободы и полной безответственности, но безыдейность и безвольность стоят преградой, сковывают и склоняют пред собой. Хочешь сделать шаг - делай. Хочешь бежать - беги. Хочешь убивать - убей, упиваясь собственной жестокостью. Но причину ищи сам; мучайся от этой безумно нелепой попытки бежать от инстинктов, мучайся и от этих мучений сгнивай вместе с душой твоей давно сгнившей. Главное - удержаться. Не позволить унести мысли прочь, не позволить всему, что творится вокруг, снести тебе голову. И когда ты вернешь свое сознание, когда найдешь свои п р и ч и н ы, тогда уже и настанет волшебный миг вознесения, перерождения. Перерождение, в которое верят лишь бесславные ублюдки, что и умеют стоять на коленях да хвалить своего Всевышнего. Ублюдки, что умеют бездействовать, но умеют верить. Ну и где же ваш Всевышний сейчас, когда ты живешь в мире "живи, если выживешь; выживай, если убиваешь; убивай, если сможешь"?
Зверь смотрит голодно, смотрит агрессивно, смотрит с каким-то внеземным любопытством. Зверь, в коем остались лишь отголоски человеческого темперамента, врожденной агрессивности и какой-то зародыш характера. Те, кто вокруг - автоматически враги. И враги смотрят точно так же, с тем же голодом, с той же агрессией. И враг перед глазами представляется неживым, бездушным, никчемным и уже давно заживо съеденным. Живи, если выживешь. Гриммджоу достаточно силен, чтобы выжить. И достаточно силен, чтобы убить. Осторожные шаги в сторону, недоверчивый взгляд и будто бы тихое, еле заметное рычание. Он не помнил свою человеческую жизнь - да что тут, он и не подозревал о ней - но помнил свои былые повадки, осознавал свое поведение и не разучился смотреть со стороны. Наверное, осталось что-то отличающее его от зверя. Наверное. Где-то очень глубоко, куда его сознание периодически копает. И когда он чувствует агрессию со стороны чужого - он готов убить. В голове крутится одно, но тело не слушает. Тело грызет разум, овладевая ситуацией. Он не понимает своего поведения, но чувствует его. Чувствует, но не смеет отступить. Не смеет отступить, когда грызет врага, истощающего и овладевающего его злостью. Врага, не успевшего и колыхнуться в его сторону. Дикость, жестокость, неподчинение самому себе. Чувство превосходства, чувство собственного могущества - как верные друзья, ни разу не подводившие его. Он встречал тысячи таких же, как и они. Он убивал все эти тысячи раз, чтобы эти чувства вновь смогли к нему вернуться.
Нелюди. Животные. Животные как носители чего-то характера. Животные,  имеющие сознание, но не умеющие брать его контроль. Голову сносит моментально. Гриммджоу не смеет отпустить врага до признания; до того самого момента, как все не посмотрят на него как на что-то совершенно иное. Как на что-то, чего ранее не встречали и боялись встретить. Он может быть с ними, а может обойтись без них - он сильнее. Он сильнее, а значит, он может выжить один. Они слабее, а значит, они все равно останутся, пока кто-то не сожрет их вместо него. Голову уже унесло, а жертва уже давно сброшена в пески. Он слышит их взгляды, он чувствует их мотивы. Надо держаться рядом? Надо. Надо, но хочется ли - бессознательно оказаться вожаком в не_своей стае? Выживай, если убиваешь. Но действительно ли ради выживание требуется убийство? Неужели жестокость способна сделать из животного, из какого-то жалкого адьюкаса существо более возвышенное, существо со своим разумом?
Убивай, если сможешь. Он может. Но почему-то не делает этого. Почему-то стоит на месте, погрузившись в себя. Почему-то пытается задуматься о том, о чем ранее не думал. Нет, он не в конец животное. Нет, ему нужно окружение. Ему нужно чувствовать себя главным вокруг чего-либо или кого-либо. Кого-либо такого же, как и он сам: животного, имеющего сознание; адьюкаса, имеющего свою цель. Шаг вперед - он с ними. Шаг назад - отступление, но не как трусость или побег, а как одинокая гордость. И он идет навстречу.

Свобода как начало ответственности. Ответственность как самая тяжкая ноша, которую только мог выдумать для человека Всевышний: ты можешь сделать все, чего пожелает твое неприхотливое внутреннее "я", но всю оставшуюся жизнь будешь как мученик таскаться с огромными валунами ответственности на спине, а там и помрешь от чувства вины, которое рано или поздно овладеет твоим сознанием и твоими мыслями, к тому времени полными зла и ненависти к любой окружающей тебя душе, и по чистой случайности сбросит с окна одиннадцатого этажа или повесит за голову на люстре в собственном доме. Человек боится ответственности, но стремится к свободе, тем самым искренне не понимая, что меняет эти напрямую зависящие друг от друга понятия местами. Больные наголову подростки, которым после совершеннолетия окончательно сносит голову свобода, да озлобленные собственной злостью старики, что в силу своего не долгого остатка жизни поддаются свободе действий - лучшие примеры этой болезни. Свобода убивает. Убивает, как и сигаретный дым, как и звенящие в голове тонкие голоса прекрасных девиц в дорогих меховых жилетах, как и слепящие витрины магазинов. Он смотрит на свои измазанные в крови руки, до костяшек избитые кулаки и один-единственный вывихнутый мизинец с полным непониманием. Но нет, он не сошел с ума, не спятил, не выпил - он прекрасно понимал и осознавал свои поступки, он понимал причину, он помнил каждое свое действие. Что дала ему свобода: право на покушение или очередную тяготу за спиной? Он с полным безразличием на лице цокает языком, стучит пяткой по бордюру, щелкает зажигалкой и в такт своим действиям смотрит со звездного неба на окровавленные руки, будто бы будто бы находясь в непрерывном ожидании изменений. Руки мерзли от тонкого дуновения ветра, волосы из-за того же ветра зачастую закрывали обзор: давно ему приятели говорили, что пора бы уже отстричь космы, а не ходить каждый день так, будто бы только-только с подушки поднялся. Город знал его, город привык к нему, город боялся его. С одной стороны быть его спасителем, с другой стороны быть его же погибелью - роль тяжелая, сравнимая разве что с ответственностью. Но можно лишь гадать: в какое место мог сунуть ответственность человек, забывший напрочь слово "совесть".
Откидывает окурок в сторону и тихо рычит себе под нос. Не стоит сейчас высовываться в люди - они закопают его заживо. Голова трещит и надо бы выпить, да вот ноги не двигаются,  мол, стой ты в своем чертями забытом переулке, да помри прям тут, чтоб никто другой вдруг этого сделать не надумал. Из ближайшей забегаловки орет музыка, слышны усталые крики пьяных стариков да удручающий хохот прожорливых старух. Темнота как лучший друг как одиночество как верный помощник, он тут, к счастью единственная живая душа, не считая какого-то избитого громилы в углу; и нечего сказать - сам полез, бородатый! Что не день, то новая проблема. Что не проблема, то новая причина залезть в свою берлогу да вылезать из нее только позже ночью. Город знает его. Город слишком хорошо знает его, но слишком сильно боится, чтобы бросится в поиски. Кому сдался человек, чья жестокость напрочь перебивает доброту и чистоту помыслов? От одной подобной мысли долго стоять на ногах без дела не может: вновь тянет руку к пачке сигарет, поджигает и закуривает. Бестолку все это. По-хорошему надо бы отправиться домой, если бы сейчас вспомнить, где он вообще находится. Или зайти и выпить в место, где никто тебя не найдет. В место, где чужая мораль не тронет твоей собственной. В место, где никто тебе и слова не скажет. В место, где можно будет отыграть всю кипящую в душе злость кулаком на чужом лице. Одна проблема - добраться до этого места. Дождаться ночи или сделать первый шаг, не смотря на косо смотрящих на него людей? Трет уставшие глаза и морщится: сейчас только-только шесть вечера, самый час пик на дорогах. А чертов ветер так и предвещает скорейший дождь, который обязательно следует где-нибудь да переждать. Он недовольно тряхнул болевшей до одури головой и опустился на колени возле водосточной трубы: надо бы хотя бы как-нибудь помыть руки, чтобы не подумали еще что. Он уже чувствует на себе взгляды людей. Взгляды, ему совершенно не нужные. Взгляды, его несколько пугающие. Круговорот мыслей не отпускал. Попытки выловить нужную мысль из всего урагана удручали. Он выходит на свет, встречая на себе свет от фар несущихся вдаль машин. Усталость клонила, закрывала глаза и оставляла на месте. Усталость как черт у плеча, а стресс и злость как верные чертовы крылья.